Я знаю, как выглядит ад. И даже точный адрес — улица Фотиевой, дом шесть, третий этаж. Отделение патологии беременности, 25-й роддом.

Ну ладно, это, конечно, преувеличение. По крайней мере, так начинает казаться сейчас, по прошествии почти пяти месяцев. Но даже и сейчас я совершенно уверена, что преувеличение это — не слишком большое.

Но — все по порядку. Моя беременность близнецами (для меня — третья) подходила к логическому завершению, как и положено беременностям. Чем дальше, тем больше она переставала походить на обычное ожидание младенца, слегка утомительное, но в целом радостное занятие, и начинала соответствовать выражению «носить бремя». Тяжелее всего, конечно, приходилось без сна — невозможность поместить свое тело в положение, в котором было бы хоть сколько-нибудь удобно, не позволяла спать больше трех часов в сутки. Как выяснилось, это были цветочки.

К последним неделям трем начались отеки. Ну, начались и начались, это более-менее нормально, решила я. Добрейшая Наталья Ивановна, мой доктор, считала почему-то иначе, и начала предлагать «немножко полежать, отдохнуть» в роддоме. Так, на всякий случай. Предложения становились все более настойчивыми, в итоге мне с трудом удалось ее уговорить отпустить меня первого сентября проводить в школу сына — в первый класс ребенок идет, должно же быть и у акушеров-гинекологов что-то святое. С меня взяли слово, что из школы я отправлюсь сразу в приемный покой.

Покой, ха! О приемном покое — отдельно. Просидела я там четыре часа. Все-таки это роддом, не какая-нибудь там частная лавочка, так что в этом самом покое принимали, естественно, рожающих. Как только подходила моя очередь, приезжала еще одна напуганная девушка со схватками, и мое поступление «полежать, отдохнуть» откладывалось еще на полчаса. На четвертом часу ожидания (ожидающих возможности загреметь в патологию накопилось к тому моменту человек пять) в очередной раз открылась входная дверь, и очередная вошедшая робко спросила: «Кто последний?» Ей указали на последнюю в череде страдалиц, после чего она добавила, уже совсем тихо: «А если воды отошли?» Она наверняка решила, что мы все душевно нездоровы, так мы начали ржать. Отсмеявшись, я ей сказала, что в этом случае она — безусловно, первая.

Но, наконец, в шестом часу, меня соизволили принять в это самое отделение патологии беременности. Поначалу на волне эйфории от достижения вожделенной цели — проникновения в этот храм здоровья, так его, — все казалось вполне радужным. Я сама (сама!!) пошла к добрым сестрам и попросила поставить мне капельницу с магнезией — ну как, мне же сказали, что магнезия снимет отеки, я и пошла. В процессе у меня взяли очередные три литра крови на СПИД, сифилис, а также на группу крови и резус-фактор. Тот факт, что эти манипуляции со мной проделывали трижды за последние полгода, и последний раз — не далее как две недели назад, и в этом же самом здании, и силами той же лаборатории, и результаты записаны в карте, которая лежит на том же этаже, в двадцати метрах по коридору, в намерениях врачей выяснить, наконец, группу моей иссякающей уже совсем крови ничего не изменил. Поскольку я, напоминаю, только что поступила в отделение патологии беременности, у меня были силы шутить, и я попросила сестер обязательно мне сказать, если чего новое найдут. На меня посмотрели с недоумением и поставили катетер, наказав носить его в этой руке три дня, после чего поставить в другую. Про себя я подумала: «Yу уж, дудки — три дня... Вот прокапают магнезию, отеки спадут, и поеду я домой...» Наивная дура, говорю я себе с высоты пережитого.

В общем, магнезию мне лили неделю. Кто знает — будет впечатлен. Для тех, кто не знает, рассказываю — капают ее очень медленно, но и при скорости четыре миллилитра в час вены болят по плечо, а то и дальше, плюс любое движение рукой вызывает снова боль. Последние двое с половиной суток магнезию лили непрерывно. Днем и ночью. В душ и туалет — со шприцем. Отеки, надо заметить, не уменьшились вообще никак. Но что-что, а боль я терпеть за последние полгода научилась — детишки прыгали по моей печени непрестанно.

С «полежать, отдохнуть» тоже как-то не сложилось — кровать шириной 90 сантиметров для нас троих была, мягко говоря, узка. Но и это ладно. Матрасы (не один, а три) на этой кровати были времен очаковских и покоренья Крыма, причем на каждом из них были кочки в разных местах. При взгляде на кровать в голову приходили ассоциации со стадионом для автогонок по очень пересеченной местности. А я ведь и дома, на широкой кровати с твердым матрасом спать не могла.

Плюс к этому в отделении патологии беременности 25-го роддома очень любят анализ мочи по Зиминицкому (кто был этот милый человек, я не знаю, но не люблю его сильно), который, опять же, для тех, кто не знает, состоит в том (анализ, не Зиминицкий), что счастливчику выдаются восемь (!) майонезных баночек, в которые (ну, простите меня за физиологичность, иначе не смешно) надо писать по часам, по три часа на баночку. Теперь — картина маслом: я, со своим беременным двойней животом (аки крейсер), а также пристегнутым к руке шприцем с магнезией (а двигать рукой больно, напоминаю), вплываю в туалетную кабинку. На мои габариты она не рассчитана, поэтому повернуться в ней, а тем более сесть с закрытой дверью я не могу. Да дверь и не закрывается — замок сломан. В одной руке — шприц, в другой — баночка, ничего не видно (в смысле баночки и предмета для анализа), дверь открыта... Мечта... Туалетных кабинок — две. Человек на двадцать пять. И каждой — анализ по Зиминицкому. Некоторым особо удачливым — дважды-трижды.

Не нужно думать, что я изнеженная фифа. Но пребывание в патологии, в состоянии постоянной боли и полного отсутствия сна, а также периодического унижения (это я про туалетные приключения) довело меня до практически истерического состояния — слезы текут сами по себе, ничего не хочется и не можется. Пытаюсь держаться изо всех сил. Апогей наступает в мой день рождения.

Приходит профессорский обход. Тут надо сказать, что мнения врачей роддома по моему поводу изначально разделились — я хотела рожать сама, половина врачей соглашалась, а вторая считала, что надо кесарить — двойня, мальчишка в тазовом предлежании, девчонка вообще в поперечном. Но — роды третьи, вроде склонялись к тому, чтобы попробовать самим. И вот приходит местное светило.

В качестве отступления замечу, что не люблю я таких вот профессорских консультаций. Приходит человек, видит тебя первый раз, заслушивает коротко анамнез, тыкает пальцем в живот, изрекает свое профессорское мнение, все внимают, после чего он уходит, никогда тебя больше не видит, и ответственности ни за что не несет.

И вот приходит это самое светило, смотрит на меня, говорит: «Вот это живот!!» («Доктор, что это со мной? — АААА! Что это с вами?»), благосклонно выслушивает лечащего врача и выдает: «Ну что, увеличить дозу магнезии, еще недельку полежит, а там посмотрим». Я пытаюсь «держать лицо», но слезы текут ручьем сами, потому что понимаю, что еще неделю я так просто не выживу. На увеличенной дозе магнезии.

Профессор со свитой уходит, мой доктор остается, понимая, что в таком состоянии я никого не рожу совершенно точно, и мы договариваемся рожать завтра. После чего, видя мое состояние, магнезию с меня снимают, отпускают на свидание к мужу, пытаются что-то сделать с матрасом (тщетно), разрешают снотворное, и вообще всячески пытаются поднять настроение. Как в анекдоте — а ты продай козу...

На следующее утро, после всяческих процедур (мне предлагали побриться самой — ха, да я ног уж пару месяцев как не видела, а уж об области, которую надо было брить, и думать забыла) звоню мужу, благо роддом в пяти минутах езды. Я, наконец, еду на «родильный» первый этаж, совершенно спокойная, радостная, расслабленная. Схватки (на их врачебном языке все, что до 30% по КТГ, называется «боли») — то есть, то нет уже несколько дней, раскрытие 2 см уже неделю, все готово (а уж я-то как готова!).

Добрый доктор прокалывает пузырь, и меня на каталке привозят в бокс, где волнующийся муж уже почти извелся. Получив друг друга в полное распоряжение, успокаиваемся окончательно оба. Схватки между тем пошли (и пошли, и пошли...) На меня снова навешивают монитор, он показывает от 50 до 100%, я начинаю это дело пропевать. Ну, ясен пень, ни слуха, ни, особенно, голоса у меня нет, и песни мои сильно напоминают стоны. Разговариваем, когда получается, воды продолжают литься ручьем, но мы, поскольку вместе, спокойны, да и боль вполне терпима. Приходит доктор, раскрытие 4 см. Решаем ставить эпидуралку, поскольку шансы, что придется резать, велики.

И вот тут нам очень везет (или такой у меня сложный случай, что на меня бросают лучшие ресурсы), поскольку эпидуральную анастезию приходит делать сам Александр Иванович — великий мастер и кудесник. Никакой боли, никаких неудобств. Плюс — с ней можно двигаться! Вставать! Даже пару шагов сделать! То есть у меня действуют ноги! Боль проходит, но я уже смотрю только внутрь себя, отдыхаю, отгоняю мужа, даже сплю немного.

Через три часа после прокола пузыря — полное раскрытие. Я — врачу и акушерке: «Ни фига себе!» (что первые, что вторые роды были по 12 часов). Они мне: «Мы и сами офигели!» Тут меня начинает потихоньку тужить. Но эпидуралку-то только поставили! Она (хоть ее и перекрыли) действует! Мне не больно совсем, но и схваток я не чувствую.

Мужа в родзал не взяли, хоть и обещали. Правда, мне не до него было, если честно. Просто жалко, что этого чуда он так и не увидел.

В родзале вокруг меня неожиданно оказалось восемь врачей (так что мужу и места бы не нашлось). Противники и сторонники кесарева сошлись вместе, чтобы посчитать цыплят по осени. Ну и мы начали рожать. Схваток я по-прежнему не чувствую, о чем и сообщаю всем присутствующим, Александр Иванович стоит у моей капельницы, держит руку на животе и говорит, когда схватка. Поскольку мне не больно, я контролирую весь процесс, дышу, как положено, расслабляю лицо, слушаю акушерку, все делаю правильно. Но! Мальчик идет попой. Это сложнее, чем головой. Родив пол-ребенка, кричу, что больше не могу. Собственно, это практически единственный звук, который я издала, по-моему. Наконец мальчик родился, его унесли. Почему-то не кричит... не кричит... я в панике... закричал!! Наконец-то, мой маленький. Прошу сказать, сколько по шкале Апгар, педиатр не колется, потом выдавливает: «семь-восемь». Я четко помню, что все, что больше семи — очень хорошо, успокаиваюсь, тем более что приходит время рожать девочку.

Краем сознания отмечаю, что она повернулась головушкой, все довольны, ее удерживают в продольном положении, добавляют в капельницу окситоцин, меня тужит, я спрашиваю: «Можно?» — мне, со скепсисом в голосе: «Ну, попробуй». Кто ж это сказал, а? Акушерка-то отошла, но разве я это вижу? Мне сказали — можно, я и тужусь. Головка родилась, а акушерка бежит откуда-то. «Теперь продыши схватку». Дышу, как учили. Понимаю, что что-то не так. Разрешают тужиться снова — девочка родилась, закричала, унесли. 7 и 7. Расслабляюсь окончательно. Плаценты рождаются без моего участия, только отмечаю, что на них посмотрели, и все правильно.

Показывают детей, уже одетых, девочку прикладывают к груди на секунду буквально, мальчика нет, и уносят обоих. Меня везут смотреть-зашивать. Я спрашиваю у Натальи Ивановны: «Разрезы-разрывы?» Она, с обидой: «Мы ничего не резали». В общем, я вообще никак не порвалась. Идеально. Спасибо, доктора. Я бы так каждый месяц рожала.

Привозят обратно к мужу, он уже наобщался с малышами, в полном от них восторге. Я совершенно счастлива, отдыхаю, задремываю, держа его за руку. Приходит Александр Иванович, хвалит меня, поздравляет мужа, очень приятный дядька и великолепный доктор.

Потом приходит педиатр, говорит, что детишки стонут, что она их мне не отдаст, а положит под лампу и под капельницу. Что роды слишком быстрые, особенно для малышки, но чтобы я не волновалась, получу детишек к вечеру. Меня перевозят в палату, туда приходит и муж (начались часы посещений, о как!), держит меня за руку, улыбается, я уплываю в сон, наполненная, завершенная, счастливая.

Что было потом — отдельная история, не слишком веселая, но закончившаяся, слава Богу. Наши малыши с нами, радость каждого дня.