30 пузатых перед телевизором
4 апреля 1997 года, пятница

Первые слова, которые я услышала от медсестры и приемном отделении роддома: «Женщина, у вас странный макияж и ногти накрашены. Вы почему так неуважительно относитесь к себе и своему ребенку?» Интересное дело! Значит, чтобы соответствовать образу, я должна была явиться босой, неумытой и с грязными ногтями? Едем с другой медсестрой в лифте. Такая дебелая, огромная баба, стоит руки в боки, смотрит неодобрительно:
«И что за напасть! Как пятница — вы все прете и прете, спасу от вас нет!..»

Да, меня здесь точно не ждали.

Сильное впечатление на меня произвело отделение патологии, куда меня препроводили. Как раз шел какой-то сериал. Наверное, все беременные, а это человек 30, собрались в маленьком холле перед телевизором. Все с огромными животами, в домашних халатах и тапочках. Когда я появилась, они синхронно повернулись в мою сторону. У меня ноги подкосились и затошнило — отвратительное зрелище! Я в последнее время с трудом выносила одну беременную женщину в радиусе 10 метров от меня, а тут такое! Мой животик делал меня значительной и неповторимой везде — дома, на работе. «Забудь! — сказала я себе. — Здесь ты всего лишь одна из этих наседок, и отношение к тебе будет соответствующее».

Вызвали в смотровой кабинет. Вместо врача меня поджидала студентка-малолетка. Сначала обычная в этих случаях исповедь: «Во сколько лет начали половую жизнь? Сколько было абортов? Чем болели?» Потом: «На кресло». Господи, помилуй! Третий раз за день меня собирались распнуть — другого слова не подберешь! Девица взялась за меня с самым деловым видом, но я-то чувствую — ручонки неопытные. «Ага,- думаю, — размечталась! Чтоб я тебя такую к своему малышу пустила?!» Как зажмусь! Девчонка захныкала: «Валентина Павловна, она не дается». Из-за занавески выплыла седая, полная врач — ручищи огромные. С такой не поборешься!

Помимо обычных манипуляций, она предприняла оригинальный маневр, который делается только в роддомах. Врач вводит руку чуть ли не до печенок и поворачивает ее влево. Так выясняется, достаточно ли объемный таз у женщины, и пройдет ли там головка плода. Ощущеньице — как во время схваток. Но пикнуть нельзя! У них на это один ответ: «Что это ты, матушка, рожать собралась, а из-за такого пустяка пищишь.» Хотя все мои родившие подружки хором подтверждают, что легче десять раз родить, чем выдержать все эти бесконечные осмотры. Но и врачей можно понять — они столько раз видели, как оттуда выбираются целый человек, вот и относятся к этому деликатному месту без всякого пиетета, как к пузатому чемодану.

Но все-таки нервишки стали пошаливать. Слезла я, бедняга, с кресла — полные глаза слез... Врачиха и говорит студентке: «Ну вот тебе типичнейший невротик, к тому же рыжая!» Тут я чуть ли не в голос зарыдала: еще и обзываются!

Впереди меня ждала неожиданность: приняли меня в роддом с очень высоким давлением и температурой. Таким образом я оказалась носителем некой инфекции. До выяснения решили положить в инфекционное отделение, у которого есть другое устрашающее название — обсервация. Обсервация — это резервация. Женщины там сидят под замком. Окна плотно закрыты, с родными через окошко не поговоришь — только по телефону. Захожу я в палату со своими пожитками. Уже вечер, сумерки, одна тусклая лампочка горит, на постели, приготовленной для меня, большое коричневое пятно. У меня оказалась одна-единственная соседка Ольга — бледная девочка, под глазами огромные круги. Она уже в этих застенках вторую неделю сидит в полном одиночестве. «У меня вот трихомонаду нашли», — говорит. Тут уж я совсем затосковала. «А со СПИДом тут никто не лежит?» — спрашиваю. «Нет, что ты, тут все по мелочам». «Все, детка, — сказала я себе, — мышеловка захлопнулась. Впервые за твоей спиной не стоят мама и папа — здесь ты сама за себя и за своего ребенка». Я поняла, что чувствуют люди, оказавшись неожиданно в тюрьме, в закрытом пространстве. Руки опустились. А поддержки искать не у кого: Ольгу саму подбодрить надо.
«Ничего, — говорю, — родная. Завтра мои магнитофон притащат, лампочку сильную ввернем — светлее будет!»

Не делайте мне больно, госпожа!
6 апреля, воскресенье

В выходные в роддоме делать нечего: врачей нет. Медсестры только уколы делают. Мне остаются лишь два занятия — спускать в унитаз горсти лекарств и слушать роддомовские байки. А это тоже серьезный этап, который нужно мужественно преодолеть и не стать заикой. К примеру, самый безобидный случай произошел с моей соседкой по палате. Бедняга как-то сделала аборт, но, странное дело, по утрам по-прежнему тошнило и животик рос. Пошла опять к эскулапам, они ей: «А у вас плод развивается — рожайте!» Девица в шоке: «Вы, изверги, половину от него отрезали и выгребли, а мне — рожай!» Положили ее в инфекционное отделение «заливку» делать. А это — самое страшное. На позднем сроке беременности, когда ребенок практически сформировался, но его не хотят рожать, в матку вводят раствор глюкозы. Малыш умирает медленной и мучительной смертью. Делают это в крайних случаях. Но каковы бы ни были причины, к таким женщинам в больницах очень плохо относятся все. Можно сказать, что они здесь изгои.

Рассказывают иногда штучки и повеселее. Пришла медсестра Ирина. Спрашиваю ее: «Почему в приемном отделении золотые украшения велели родным оставить? Здесь что — поворовывают?» «Нет, — говорит, — просто во время схваток с вами от боли разное случиться может. Одна такая стащила с себя цепочки и колечки и проглотила...»

8 апреля, вторник

Все с нетерпением ждут пришествия завотделением Анфисы Михайловны. Я тоже жду. Еще не знаю, что знакомство с ней будет для меня открытием, и не самым счастливым. Явилась Анфиса Михайловна в сопровождении свиты. Очень интересная дама — яркий макияж, высокие каблуки, аккуратная стрижка, улыбается. Но у меня как-то сразу при виде нее сердце сжалось. Ничего хорошего от этого заведения я уже не ждала. Подошла ко мне, послушала и обмерила живот. Говорит: «Не понимаю, зачем вас к нам направили. У вас все в порядке — получим результаты анализов и, скорее всего, отпустим». А в глаза не смотрит. Жутковато. Повели меня опять, как овцу на заклание, в смотровой кабинет. В кабинете врач со студентками говорит обо мне в третьем лице. Начался осмотр. Врач, несомненно, — профессионал. Но я каким-то шестым чувством понимаю — что-то не то. Она все делает чересчур больно: я даже вскрикнула, чего со мной никогда не было.

Смотрю на нее во все глаза. Вижу, выражение лица у нее становится таким жестким, губы плотно сжаты. Вдруг совершенно невозможная мысль приходит мне в голову: она делает мне больно намеренно! «Хотите осмотреть ее? — бросает Анфиса Михайловна студенткам. — Вообще-то она плохо дается». Пока студентки стоят передо мной в нерешительности, я шустро спрыгиваю с кресла и скачу в палату. Может, я преувеличиваю: нервы сдают. Но это был не единственный случай, когда я заподозрила медика в садизме. В послеродовом отделении, в котором я лежала, работала медсестра Лена. Грубая до ужаса. Любимой процедурой у нее было поливание послеродовых швов, то есть свежих ран, зеленкой. Другие медсестры к этой процедуре спокойно относились, а Лена аж светилась, когда прибегала с зеленым пузырьком. И не брызгала, как другие, а долго поливала, пока не взмолишься: «Лен, может, хватит?». Она всех родивших через час после поступления в палату стаскивала с постели и говорила: «А ну, ползи в туалет, а то уделаешь мне кровать». Утку ставить, как другие, не хотела... Может, они это делали неосознанно из-за черствости натуры. Но так или иначе, когда мне сказали, что анализы в порядке, пожалуйте домой, я бежала из этого роддома вприпрыжку и дала себе обещание: «Пока схватки не начнутся — в больницу ни ногой!»

Кости таза заскрипели. Скоро!..
4 мая, воскресенье

Досиделась! Решила идти, когда почувствовала, что мне совсем плохо — стоять не могу. А схваток все нет. Хорошо хоть роддом, да еще один из лучших в Москве, четвертый, буквально под окнами. В приемном отделении у медсестры глаза на лоб полезли: температура 39,8. Три раза мерила разными градусниками. Давление высокое. Спрашивает: «Сколько недель беременности?» Говорю: «Сорок вторая пошла». «Ты что-о, — орет, — урода родить хочешь?! Он же у тебя уже коркой покрылся. Он же на сухую не выйдет — сутками корячиться будешь». Я от этих речей чуть не свалилась. Забегали они вокруг меня с ускорением — вогнали сразу три укола внутримышечно. Стали колоть в вену. Но не везет — так не везет. Семь (!) раз колола вену медсестра и не могла попасть. Руки у меня потом стали черными, как у наркоманки. От этой пытки в глазах потемнело. Меня тут же — в приемной — уложили на кушетку, накрыли теплым одеялом. Вижу: они по-настоящему сдрейфили. Скопычусь тут — с них потом спросят. Решили меня сбагрить. Говорят: наш роддом вас принять не может — неизвестно, отчего такая температура. Поедете в 3-й.

5 мая, понедельник

Так я попала в 3-й роддом . Если первые два, 8-й и 4-й, можно назвать элитными, то рожать мне пришлось в самом незатейливом. Сюда привозят всех беременных москвичек, болеющих разными болезнями, а также всех дам без прописки и даже бомжих, пожелавших стать мамашами. Последних, правда, изолируют от остальных в боксе. Так что я попала в общество самое разношерстное. И, странное дело, здесь мне было уютнее всего. Здешние врачи и медсестры оказались самыми человечными и душевными.

Привезли меня в этот роддом среди ночи. Сделали укол от температуры. Спать не могу, переволновалась, думала, что с малышом что-то случилось. К тому же спина и кости таза скрипят — раздвигаются, низ живота болит, значит, точно скоро рожать. Дожить бы до утра. На завтра на 6 часов утра врач назначила роды со стимуляцией.

Бородатый акушер кавказской национальности
6 мая, вторник, 6.30

Медсестра, конечно, проспала, разбудила меня в полседьмого. Растолкала, накинула на меня халат и потащила делать клизму. Это — главное дело перед родами. Вкачала в меня три литра, но в туалете посидеть, как человеку, не дала. Опаздывает она, видите ли. Как сейчас вижу картину: я бегу впереди, меня погоняет медсестра. Мысли все не о торжественности и ужасе предстоящего действа, а о том, есть ли в родовом блоке туалет. Добежала, слава Богу. Медсестра меня раздела догола, забрала мои вещи и ушла. Я забралась под простыню и решила осмотреть поле боя. Огромная палата, вся в кафеле, окна закрыты жалюзи, вдоль каждой стенки стоят по три кровати, накрытые клеенками. Кровати металлические, все на шарнирах, видимо, они могут и опускаться, и подниматься в любом положении. На одной из них уже орет благим матом какая-то молдаванка. Но меня ее истошный крик почему-то совсем не трогает. В предродовой палате всем положено лежать и мучаться, сколько Бог положит. Рожают же не здесь, а в родовом блоке на специальном кресле.

То, что меня уложили на эту устрашающую конструкцию нагой, как вакханку, меня сразу насторожило. Тут еще мрачный, бородатый дядя-акушер восточного типа осторожно приблизился к моему ложу, постукивая какими-то жуткими железяками, и вдруг властным жестом хозяина гарема приказал: «Скидавай простынку!» Я от страха чуть с кровати не упала. «Сейчас надругается»,- думаю. Однако мои голое пузико и хилая грудь его явно не вдохновили. Он посмотрел на меня, как на полную идиотку:
«Что это за стриптиз ты тут устроила?»
Я стала мямлить, что рубашку мне не дали, и я в этом не виновата. Он как завопит. Нянечки и медсестры в панике заметались по палате, через секунду принесли исподнее и срам мой прикрыли.

Но все-таки грозный дядька насилие надо мной произвел, правда, нетрадиционным способом. Достал какой-то длинный отвратительный прут и произвел им операцию, которая называется «прокол околоплодного пузыря». Чтоб воды отошли.

Я вспомнила, как все меня успокаивали: это быстро и не больно. Врали!

Наконец он сделал свое дело и ушел. В палате, кроме нас с молдаванкой, никого не осталось. Я притихла и решила помолиться. И вспомнила же и «Отче наш», и «Богородица, дева, радуйся!», которым меня учила бабуля в детстве. Потом пообщалась со своим малышом. Говорю: «Сейчас нам с тобой придется немного попыхтеть. Ты уж постарайся, солнце мое, выбраться побыстрее.»

Я даже поразилась своему спокойствию и уверенности в себе — никакого волнения и страха. Странная мысль пришла мне в голову. Я на этой железной кровати, как на сцене. И буду сейчас играть свою главную в жизни роль. Надо бы достойно это сделать — не облажаться. А говоря проще — не орать, не вопить. Думать только о ребенке. Ему ведь больно будет!

Наконец начала подтягиваться бригада, которая будет у меня принимать роды. Операционная сестра Наталья поставила капельницу со стимулятором родового процесса, который они между собой называли «энергией». Ярким было явление акушерки Татьяны. Худая такая, жилистая особа с очками на большом носу — похожа на ворону, но очень обаятельная. Начала она рабочий день с того, что устроила разгон всем сестрам за какие-то невымытые колбы. Одним словом, профессионала сразу видно.

Врач Надежда Ивановна — тоже душечка, большая, красивая женщина. Хорошо, думаю, что моего малыша такая красотка примет — приятно.

Лежу я себе под капельницей уже полтора часа — и ни в одном глазу. Только успела подумать — как .... вот оно! Ну все — поехали, думаю. Смотрю на часы: полдевятого. Я поняла, что это схватки, потому что мне говорили: эти боли ты уже знаешь — так болит живот при месячных. И действительно — ничего нового. Но это только сначала. Боль от схватки к схватке нарастала, и потом уже ни на что не была похожа. Терпела я часа два и не вопила. Только крик переводила в тяжелое дыхание. Пыхтела, как паровоз. Хочется скрючиться, а в руках иглы от капельницы. Сжалились надо мной, вытащили иголки. Акушерка Татьяна говорит: «Теперь можешь хоть на четвереньки становиться». Я почему-то сдуру восприняла ее шутку как руководство к действию. Вскочила на четвереньки и пошла пешком к другой стороне кровати. Смотрю, молдаванка между своими схватками с интересом наблюдает за моими передвижениями. Ощущение такое, как будто в области таза застряло что-то огромное. Я чувствую, что каждая мышца напрягается — больше всего хочется потужиться и вытолкнуть ЭТО. Но нельзя — малыш пока сам должен идти. Не выдержишь, потужишься — ему навредишь.

Стихийное бедствие на железной кровати
День тот же, 11.30

Настал момент, когда меня одолело страшное малодушие. Говорю: «Дайте яду иди ударьте чем-нибудь тяжелым по голове — я больше не могу!» И тут — о чудо! — мне явился образ нашего шефа. Он покачался в воздухе, пыхнул трубкой и грозно повторил свое напутствие: «Сушкина! Не бойся и не теряй самообладания: ты журналист и всегда на посту — бди!»

Я перекрестилась и истошно завопила: «Наталья, баралгину!» Началось самое интересное. В специальном пособии говорится очень мило: «Неприятный момент наступает тогда, когда плод проходит через шейку матки». Я же комментировала этот «неприятный» момент по-другому... да так, что, наконец, сбежалась вся бригада послушать, какие еще перлы выдаст эта девица интеллигентной наружности. Началась жуткая рвота. Изнутри распираю так, что мне казалось: еще немного, и я взорвусь. Одним словом, под диким напором открылись все шлюзы. Но мне не стыдно — на все плевать! Неожиданно стенка напротив привлекла мое внимание. Я поняла, что выражение «лезть на стенку» имеет самое конкретное и, можно сказать, прикладное значение. Кровать подо мной закачалась. «В Москве землетрясение! И угораздило же меня рожать сейчас!» Потом: «Нет! Это только меня так качает. Землетрясение, стихийное бедствие и конец света — мои собственные!» Вот так и умирают, думаю. Сознание раздваивается — нет, даже растраивается. Я одновременно сосредоточиваюсь на боли, слушаю, как Таня, наклонившись надо мной, орет, как будто я глухая: «Тяжко, да?!» И еще думаю о том, что выгляжу я сейчас отвратительно! В этом, наверное, вся женская сущность: «Умирать будем, но нос припудрим!» Наконец отпустило на несколько секунд. Смотрю, все мои девицы — врач, акушерка и медсестра — выстроились перед кроватью. Врач, Надежда Ивановна, командует: «Сейчас схватка будет — колени на себя и тужься!» Bay! Опять пошло. Вдруг они как завопят хором: «Давай-давай! Да-вай-давай!» И так ритмично это у них получается — прямо как на рок-концерте. Хорошо еще хоть кровать, как ограждения, не раскачивают. А Надежда Ивановна солирует: «Ходи на низ, ходи на низ!» И смотрят во все глаза прямо тудэма, как будто ждут, что малыш им ручкой помашет. Но он вместо этого взял и пописал. Это их очень развеселило. Вообще странно — действо это суровое, часто просто тошнотное, но очень часто они смеялись надо мной.

Малыш вылетел, как пушечное ядро
День тот же, 14.55

Я сначала подумала, что в палату меня понесут на специальных носилках, но ошиблась. Видимо, несмотря ни на что, выглядела я бодрячком. В перерывах между схватками на меня нацепили специальные бахилы и потащили в родовой блок.

«Забирайся на кресло, — говорят, — держись за ручки и тужься, когда скажем, что есть силы. Набирай воздух — выдыхай, тужься.»

Я стараюсь все делать, как мне говорят, но устала, дыхание сбивается, дышу неправильно. Как раз здесь, на кресле, я и ждала самой сильной боли, но совершенно ее не чувствую. Что-то не получается, не идет так, как надо. Тут огромная Надежда Ивановна запрыгнула на мой живот. «Мама, — застонала я, — а небо-то валится». Я скорее почувствовала, чем услышала, что врач сказала акушерке: «Режь!» Не успела ничего почувствовать — в ту же секунду я своим ненормальным раздвоенным сознанием усекла; малыш буквально, как пушечное ядро, с ускорением вылетает. Мне показалось, что Таня еле успела подхватить его. И в ту же секунду пузо мое летит вниз и буквально шлепается — я вижу свой плоский живот. Я вижу малыша со спины: у него сутулый затылок и слипшиеся волосы, он еще связан со мной пуповиной и — о, ужас, как во сне! — она обмотана вокруг его шеи. И он не плачет. Таня что-то ему делает, он закашлял. Разрезает пуповину. Вся бригада бросилась с ним в другую комнату. Слышу: «Кислород!» Потом: «Е...., где педиатр! Ей полчаса назад сказали прийти!» Я понимаю, что сейчас вся моя жизнь решается, а я лежу, дура, абсолютно равнодушно, ноги свесила. И так минуту. А потом какое-то жуткое и безумное чувство пришло ко мне. Я как взвыла: «Почему не пла-а-чет?!» В палате появились еще какие-то люди. Я спрашиваю каждого: «Почему не плачет, почему не плачет?» Все — конец! И вдруг (мамочка дорогая, никогда не забуду!): «У-у-у-а-а-а!» — басом из соседней комнаты. Ну тут я, естественно, всплакнула — святое дело! Про меня опять, вспомнили. Таня опять на меня запрыгнула. Вышло детское место. Она подержала его за пуповину и по-деловому отметила: «Переношенный».

Наталья взялась за ручку. Педиатр из соседней комнаты ей диктует: «Вес — 3750. время рождения — 14.55, пол: хлопец».

Надежда Ивановна пристроилась у меня между ногами. Принялась меня штопать. Я почему-то вспомнила свою подругу, которая рожала семь лет назад, и которую шили «на живую» — без наркоза. Чистой воды живодерня процветала в наших советских роддомах. Мне, например, и с наркозом было больно. В палату зашел какой-тo мужик в белом халате. Стал, как мартовский кот, кружить вокруг нашей Надежды Ивановны. По всему видно, она ему очень нравится, но он не знает, как к ней приколоться поизящнее. Наконец додумался: «Надежда Ивановна! И как это у вас всегда ловко их зашивать получается — я всегда восхищался. Научите!» Тоже мне — поручик Ржевский, думаю.

Палата была залита солнцем
День тот же, 17.00

Как-то очень быстро палата опустела. Я осталась со своим куском льда на животе и в полном одиночестве. Пришла Наташа, переложила меня на каталку и вывезла в коридор. Полчаса мимо меня никто не проходил. Потом появилась какая-то бабка в конце коридора. Я заорала: «Бабуля, меня забыли!» Она подошла ко мне, погладила по голове, поправила простыню и сказала: «Что ты, милая, тебе еще два часа тут лежать — так положено». Потом стали ходить врачи из отделения патологии. Каждый, проходя, считал своим долгом надавить на мой живот. При этом по ногам ручейками текла теплая кровь. От этого почему-то было очень приятно... «Я назову его Димой,» — думала я.

Наконец, меня принесли в палату, помогли снять окровавленную рубашку. И совсем голую опрокинули на кровать. Потом одели во все чистое, хрустящее, как после бани, и ушли. Кроме меня, в палате были еще четыре девчонки. Но никто со мной не разговаривал — все молчали. И я молчала и смотрела и окно. Почему-то весь день в самых сильных схватках я не забывала следить за погодой. Мне было очень важно, в какой миг родится мой малыш. С утра были тучи, в ту секунду, когда он родился, палата была залита солнцем, потом громыхнул первый в этом году гром. Сейчас шел дождь. Обычно в мой день рождения идет дождь. И сегодня мой самый счастливый день рождения — именно мой! Я стала женщиной. ?????

Источник: «Экспресс-газета» N 45(151) 1997 г.