Прошло больше года, как у нас с мужем родились двойняшки. Наверное, пришло время вспомнить и рассказать об этом. Извините за излишнюю подробность, но очень хочется вспомнить всё в мельчайших подробностях, потому что по прошествии года, кое-что начинает забываться. А мне кажется, что такие переломные моменты в жизни нужно «документировать для потомков».

После девяти лет жизни с мужем, я, наконец-то, осознала, что пора обращаться к врачам (беременность не наступала ни разу). Все эти годы работала, училась. В августе 2000 года первый раз приехала в клинику Ма-Ма, а 13 ноября 2000 года после гормональной подготовки было проведено ЭКО. Забеременеть я, конечно, хотела, но то, что это произойдёт так быстро, не ожидала (всё получилось с первой попытки при среднестатистической вероятности ~ 30%). Как сказала потом моя мама: «Ваши дети очень давно хотели появиться на свет, поэтому всё и получилось так быстро».

То, что у нас будет двойня, я узнала почти сразу — на третьей или четвёртой неделе на первом УЗИ. Позвонила мужу, мне показалось, что он вообще никак не отреагировал на это известие (потом поняла, что просто он так же, как и я, не был готов к новой роли). Я была в восторге, потому что лет с 10-11 мечтала родить двойняшек.

Все предписания врача я выполняла очень скрупулезно, поэтому мне удалось избежать некоторых очень неприятных последствий ЭКО, и в итоге беременность «удержалась». Однако первый триместр прошёл под угрозой выкидыша (микроотслойка плаценты). На восьмой неделе мне предложили лечь на сохранение, но я ограничилась недельным постельным режимом дома (ненавижу больницы). За эту неделю я сформулировала для себя основной принцип поведения в состоянии беременности: «Беременность — это не тяжкая болезнь, а продолжающаяся активная жизнь с некоторыми разумными ограничениями».

Посему работать я не бросала ни на день (ни до, ни после родов). До седьмого месяца ездила в офис каждый день, а когда стало тяжело ходить, перевезла свой компьютер домой и ездила в офис 2-3 раза в неделю. Конечно же, без помощи и поддержки коллег и родных это было бы невозможно. Самое главное, что работа и полноценное общение отвлекали от желания поныть и раскиснуть.

Что запомнилось и поразило в первом триместре:

Во-первых, то ощущение чуда, когда на втором УЗИ (в восемь или девять недель) доктор продиктовал вслух размеры моих детишек и начал с восторгом (как ни странно, для врачей это — тоже чудо) показывать мне их сформировавшиеся сердечки, позвоночники, ножки, ручки и т.п. После того, как я вышла из кабинета, поблагодарила Бога, что не пришлось мне в жизни делать абортов.

Во-вторых, ощущение одновременно удивления и жалости к себе, когда я обнаружила на шестой неделе, что у меня напрочь исчезла талия, хотя сама я не поправилась, а даже наоборот.

В-третьих, смешанное чувство ожидания, страха и любопытства перед токсикозом, являющимся «основным» для окружающих признаком беременности, который так и не наступил.

Во втором триместре чувствовала я себя отлично. На двадцать первой неделе при очередном УЗИ, на которое я попала, подняв на уши всю ЖК (мне показалось, что дети не шевелятся), я узнала, что будут у нас и мальчик, и девочка. Об этом я мечтала втайне даже от самой себя.

Рассудком я понимала, что во мне живут ещё два разных человечка, но душой воспринимала нас троих, как единое целое. И это ощущение цельности, но, в то же время, осознание автономности личности каждого из нас троих, никак не укладывалось в голове. А свой различный характер и несогласие с некоторыми моими действиями мои детки показывали уже в животе.

Несмотря на уверения моего гинеколога, которая на 31-й неделе сказала, что рожать мне на 35-36 неделе, в лучшем случае, родить я хотела на 40-й неделе, т.е. 7 августа 2001 года, накануне дня рождения мужа. Но на седьмом месяце поняла, что вряд ли это получится. Обе плаценты стали стариться очень быстро, и, хотя доплерометрия на тот момент была хорошая, внутренне я была готова к тому, что детям лучше быть недоношенными, чем мучиться гипоксией у мамы в животе.

Это и определило основной критерий поиска роддома. Там должно было быть обязательно реанимационное детское отделение для недоношенных детей. Приступив к поискам в мае 2001 года, я с ужасом поняла, что в июле-августе закрываются «на мойку» практически все подходящие мне роддома. Поэтому я составила график, в какую неделю июля-августа в какой роддом меня надо везти в случае чего.

Июнь стал самым тяжёлым, началась жара. Больше всего запомнилось чувство дикого раздражения на то, что ни ночью, ни днём поспать более 1,5 — 2 часов непрерывно невозможно из-за постоянной беготни в туалет пописать и непрекращающегося довольно болезненного зуда живота, растягивающегося слишком быстро. Ноги отекали жутко (пришлось покупать тапочки типа «прощай молодость»), давление 100 на 140 практически постоянно, в больницу не легла под расписку. Была на 100% уверена, что ни детям, ни мне там лучше не будет (прежде всего, без свежего воздуха), а таблетки пить я и дома могу.

Работаю я главным бухгалтером, поэтому для меня очень чётко существует поквартальное разделение года. Второй квартал заканчивается 30 июня, и до 30 июля надо сделать отчёт, и сдать его во все необходимые инстанции. Поэтому, подгоняя все дела, в пятницу 29 июня я была на работе. Водитель привёз меня домой в семь вечера. В сотый раз пошла в туалет и обнаружила, что пробка отошла (кровянистые выделения). Испуг (дома одна), радость (наконец-то) и хладнокровное спокойствие (действовать надо быстро) — череда эмоций, промелькнувших в течение 5 секунд. Позвонила мужу, чтобы ехал быстрее домой и отвёз меня в роддом (скорую не вызывала, потому что увезли бы совсем не туда, куда мне надо). Позвонила маме, чтобы пришла помочь собраться. Начала собирать вещи, списка у меня не было. Прислушиваюсь к себе, вроде бы ничего не происходит.

Мама пришла, нервничает в 10 раз больше меня. Муж застрял в пробке (пятница, лето, все едут из Москвы), тоже психует. Приехал в десять вечера. За 30 минут доехали до 8-го роддома г. Москвы. В приёмном покое молоденькая медсестра, недовольна, что приехали сами (из Московской области). Мне приходится рассказывать душещипательную историю о том, что приехала с работы, которая, действительно, находится недалеко (не очень-то и соврала, могла бы приехать и с работы). Полезла на кресло, шейка матки раскрылась на 2 см.

Взвесили — 90 кг, поправилась за беременность на 18 кг. В предродовое отделение разрешили взять сотовый телефон и больше ничего. Кафельная комната с двумя клеёнчатыми кушетками. Постелили простынь, дали подушку, поставили капельницу с магнезией, монитор. На мониторе не хватило проводков, чтобы прослушать сразу обоих детишек, поэтому слушали по очереди, измазали весь живот гелем. В два ночи привезли женщину со схватками. В пять утра вкололи мне димедрол, чтобы поспала, но я настолько была «не в своей тарелке», что не поспала за всю ночь ни минуты. В восемь утра пришла Заведующая отделением Наргиза Константиновна, окропила меня святой водой, перекрестила. Это было очень неожиданно, не вязалось с окружающей казённой атмосферой.

До 11 часов утра было непонятно, будут кесарить или сохранять, поэтому есть не давали. К 12 часам перевели в патологию и, наконец-то, накормили. Соседкой по палате оказалась девчушка лет 18, сама ещё ребёнок. Эта неделя была скучная, нудная, очень тяжёлая — жара 30 градусов, ни капли дождя, во дворе роддома укладывали новый асфальт (дым, шум), ежедневные капельницы по 2-4 часа, анализы, УЗИ и т.д. и т.п.

В четверг 5 июля заключили контракт, оплатили деньги, пришла мой хирург Ольга Борисовна (похожа на жену Малинина) обсудить плановое кесарево сечение ориентировочно 25 июля. Мальчик всю беременность находился в тазовом предлежании, но шанс родить самой ещё оставался. В пятницу 6 июля я собиралась выписываться домой на неделю-другую (раскрытие шейки матки остановилось полностью), но, когда проснулась утром, мне не понравилось наступившее затишье в животе. Ольга Борисовна отправила на УЗИ и монитор. По реакции врачей и задорному предложению Ольги Борисовны резать меня прямо сейчас, поняла, что дела у детей не очень, кроме того, девочка моя тоже приняла тазовое положение. Первая мысль: «Наконец-то!» Потом пришёл страх и за детей, и за себя. Обдумывая вопрос наркоза, я поняла, что совершенно не хочу видеть, что со мной будут делать эскулапы, а больше всего боялась (наверное, подсознательно) не услышать крик своих детей. Поэтому попросила сделать общий наркоз, но врач объяснила, что эпидуральный наркоз намного лучше для детей. Я согласилась на эпидуралку.

Итак, на 36 неделе должны появиться на свет мои детки (имён мы из-за суеверных соображений с мужем не придумали, так же как и не приготовили никакого «приданного»). В лихорадочном возбуждении позвонила мужу, маме, брату, друзьям. Около 14-00 в палату привезли каталку. Медсестра велела раздеться, намотала на ноги ниже колен эластичные бинты (до сих пор не знаю, зачем), накрыла простынёй. Привезли в операционную примерно в 14-30. Поразило меня то, что операционный стол очень маленький, а столы для инструментов очень большие и похожи на алюминиевые прилавки для кастрюль в общепитовских столовых. Меня разложили на столе. Пришёл анестезиолог (пожилой мужик, с волосатыми руками). Очень долго причитал, что я крупная женщина и позвоночник прощупать сложно, да и спину выгнуть нормально я не могла (живот мешал), кроме того, боялась упасть с этого узенького столика. Наконец-то анестезиолог поставил все свои иглы и катетеры — ввёл лекарство (по позвоночнику разлился холодок), в руку тоже поставили катетер (стали вводить какие-то препараты).

Подключили операционный монитор (пульс, давление и что-то там ещё). Через некоторое время дядька с волосатыми руками начал колоть мне иголочкой низ живота и ноги, оказалось, что я чувствую даже прикосновение тупой стороной иголки. Ввели ещё одну дозу — ноль эмоций, чувствительность та же. Поворачиваясь с боку на бок в очередной раз, я поймала в ладошку свой крестик (порвалась цепочка), который по недосмотру медперсонала остался у меня на шее. В итоге приготовились делать общий наркоз, и тут начались «чудеса», о которых с недоумением вспоминаю до сих пор, а в тот момент я ничего не поняла.

Сначала с меня сняли монитор, убежал анестезиолог, а в течение 30 минут в операционной не осталось никого. Примерно минут через 40 зашла медсестра и сообщила, что если бригада освободится, может быть, кесарево мне сделают сегодня, надо лежать и ждать. Ещё через час прибежал анестезиолог и вытащил все причиндалы из позвоночника и убежал, не сказав ни слова. Я смогла лечь на спину и немного отдышаться. Бригада не освободилась, а про меня вспомнили только около восьми часов вечера. (Потом муж выяснил, что в это время привезли женщину, наглотавшуюся какой-то дряни, чтобы избавиться от ребёнка, и у неё началось сильнейшее маточное кровотечение, а анестезиолог по причине пятницы был только один). Всё это время я, скрюченная, лежала на столе и ждала. Несмотря на кафель, дышать было нечем (духота, градусов 30). Слезть самой со стола мне не приходило в голову (вдруг сделаю что-нибудь не так).

В восемь вечера меня отвели в предродовую палату, пообещав, что прокесарят завтра. Самое страшное было то, что дети шевелились совсем слабо, и я настояла, чтобы поставили монитор. Монитор поставили (проводки на этот раз были все), но оказалось, что одного ребёнка слышно, а другого — очень плохо, потому, что он «спрятался», за первым и поймать его сердцебиение было трудно (а может быть, меня так пытались успокоить). Ночь я провела точно так же как и в прошлую пятницу при поступлении в роддом, т.е. не спала ни минуты. Все мои вещи, в т.ч. и телефон, остались в палате, и принести мне его никто не спешил, поэтому позвонить никому я не могла. Ужинать и завтракать мне не давали по причине предстоящей операции, а я уже и не просила, поскольку была на грани нервного срыва. Потом со слов мужа я узнала, что после моего дневного звонка 6 июля и до вечера следующего дня 7 июля никакой информации обо мне ни он, ни моя мама получить не могли ни по телефону, ни лично (представьте их состояние).

С нетерпением дождалась следующего утра. Где-то около 12-30 меня опять повезли в операционную, когда меня положили на стол, скажу честно, меня протрясло. Дальше всё происходило очень быстро. Очнулась я резко, от того, что болел язык, а не живот — когда вставляли трубку для наркоза в рот, раскрошили зуб и осколками изрезали весь язык. Глаза я не открывала, постепенно осознавая внешний мир. Привёл в чувство меня голос мужа. Сергей прорвался ко мне в послеоперационную палату, он сказал мне, что девочку уже видел, а мальчик находится в реанимации, и к нему не пустили. В тот момент эмоций не было никаких, я сама себе удивилась.

Муж ушёл, я стала ощупывать себя, живот превратился в желеобразную массу, задница, извините, плавала в луже крови. Не повернуться, не привстать я не могла, но кровать была оборудована специальным поручнем, висевшим над головой, с помощью которого можно было хоть как-то шевелиться. Девушка медсестра не отходила от меня всю ночь, несколько раз подмыла (извините за физиологические подробности), но тогда я чуть не расплакалась от ощущения чистоты. Наутро взяли все анализы, оказалось, что гемоглобин ниже нормы больше, чем в два раза, хотя кровопотеря всего 900 гр., меня утешило только то, что у деток анализ крови был прекрасный.

Когда меня перевели в послеродовое отделение, пришёл детский врач и сообщил, что девочка родилась первая в 13-05, но задышала и заорала не сразу (её «раздыхивали» мешком «амба»), вес 2460, рост 47 см, сейчас чувствует себя хорошо; мальчик родился в 13-07, вес 2520, рост 47 см, самостоятельно не задышал, захлебнулся околоплодными водами (???), находится в реанимации на искусственной вентиляции лёгких (ИВЛ), давление нестабильное, состояние критическое (!!!). Но в реанимацию меня отвели, эта картина перед глазами стояла у меня ещё долго: мой малыш лежал под прозрачным колпаком кювеза, отёчный, утыканный трубочками — трубочки были везде — в ручках, ножках, головке, пупочке и даже в писе. Врач терпеливо и спокойно, невзирая на мои слёзы, объясняла, какие препараты и зачем ему вводят, но соображала я слабо, поэтому ничего не могла запомнить.

Девочку мне принесли первый раз кормить в понедельник 9 июля, она была настолько слабенькая, что сосать почти и не смогла (впоследствии я так и не приучила её к груди, она высасывала не более 3 гр.).

Во вторник 10 июля мне сказали, что ИВЛ больше делать нельзя, кровь перенасыщается газами, поэтому в любом случае с аппарата будут снимать, ребёнок или задышит сам, или нет. Весь день я промучилась в ожидании. Девочку приносили каждые три часа, но после кормления в 18-00 её не забрали в детское отделение. Я сходила с ума — я не могла бросить дочку, но мне надо было увидеть сына. В итоге, устроив медперсоналу истерику (потом мне было стыдно), я в 22-00 попала в реанимацию. Зав. детским реанимационным отделением Ирина Алексеевна отругала меня за истерику, и спросила, как мы назвали сына, при мне сняв последние трубки. Мой мальчик дышал сам, а я никак не могла унять слёзы. Красным фломастером на бирке кювеза она написала Миша Липилин. Имена мы с мужем, несмотря ни на что, к тому дню уже выбрали (по святцам именины 25 июля у Михаила и Марии).

12 июля, в четверг, детей увезли в детское отделение больницы (находится на другой улице), и увидела я их почти через две недели. Всё это время муж ездил и ко мне, и к детям, доставал какие-то суперпрепараты для Миши (пневмония после ИВЛ), привозил лекарства мне. Я, в свою очередь, добросовестно старалась цедиться (с иглой катетера в вене, поскольку его не вытаскивали сутками), каждые три часа, но молоко забирали очень нерегулярно, иногда оно стояло на тумбочке по 5-6 часов (вероятно, потом его сливали в помойку) — было очень обидно, что молоко никому не нужно. Матка была перерастянута и сокращалась очень плохо, поэтому вместе с капельницами по шесть часов в день, в один прекрасный день мне дали таблетку. Эффект был такой, что я, не испытавшая родовых схваток, в полной мере прочувствовала, как это должно было быть. Лихорадило меня 13 дней, в течение 10 минут температура могла подняться до 39 и упасть до 36 по 2 раза — остались кусочки плаценты. С ужасом вспоминаю три ручные и последнюю (19 июля) «инструментальную» чистку под общим наркозом, после которого мне показалось, что я умерла.

С улыбкой вспоминаю эпизод, когда после наркоза я пришла в себя, Наргиза Константиновна спросила меня, что я хочу. Первое, что пришло в голову в тот момент — чтобы поменяли постельное бельё (его не меняли ни разу за две недели); и второе, чтобы расцедили одеревеневшую грудь. Санитарке, отвечавшей за постельное бельё, тогда сильно влетело, мне даже было неудобно перед ней, хотя, конечно, я была права. А грудь расцедила мне пожилая (65 лет) нянечка с волшебными руками. На следующий день 20 июля в пятницу (первый день, когда у меня не было лихорадки), мне первый раз за две недели разрешили помыться, и я засобиралась домой. Отпускать не хотели, но я настояла. Выписали меня с гемоглобином 71 ед. В вертикальном положении я могла находиться не более 10 минут, поскольку ноги не держали, лицо было прекрасного зелёного цвета, весила я меньше, чем до родов, поэтому первые два месяца передвигалась, только вися на муже. Наша квартира на 4 этаже без лифта казалась чем-то вроде Эвереста. Если бы ни мама и ни муж, я не знаю, как бы я справилась с уходом за детишками в тот период.

После выписки 20 июля, муж возил меня каждый день к детям в больницу, я кормила их своим молоком. Лежали они в прозрачных пластиковых кроватках, похожих на лотки, в боксе ещё с двумя близнецами. Как ни смешно это звучит, но в отделении они были самые крупные, поэтому мамочки мне завидовали и прочили скорую выписку. И вот, наконец-то, 27 июля выписали моих деточек с весом 2420 Мишу и 2320 Машу, и «мамины-папины солнышки» оказались дома. И началась наша новая, не менее трудная, но намного более интересная, история...

Сейчас, вспоминая и со смехом, и со слезами события годичной давности, я могу сказать, что большего счастья в жизни, большего ощущения, что живёшь ты не напрасно, что ты нужен своим крохам, а они нужны тебе, быть просто не может. Я очень счастлива. И желаю счастья всем вам.